Спасибо автору.
Mифология вокруг
Жизнь её была прекрасной и трагической. Мифология о ней — красочна и парадоксальна. В печально знаменитом докладе 16 августа 1946 года Жданов сказал об Ахматовой: «Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой». Слова эти до сих пор воспринимаются как хамский выпад безграмотного партийного идеолога.
На самом деле в докладе была использована статья об Ахматовой из первой советской Литературной энциклопедии. В статье цитировался Борис Эйхенбаум, писавший в 1923 году о героине Ахматовой: «не то монахиня, не то блудница», у неё «на шее мелких чёток ряд», клятвы любовные перемешиваются с церковными заклятиями. Оттуда же была взята цитата:
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенных чадом.
Всё это Жданов (надо полагать, с подачи референтов) и пересказал (что не отменяет его хамства).
На те же самые свойства ранней поэзии Ахматовой обратил внимание и Набоков; он спародировал их в романе «Пнин» (1957):«Я надела тёмное платье / И монашенки я скромней: / Из слоновой кости распятье / Над холодной постелью моей. / Но огни небывалых оргий / Прожигают моё забытьё, / И шепчу я имя Георгий — / Золотое имя твоё!»
Пародию Ахматова сочла пасквилем и обиделась. Но, кажется, напрасно: пародия была точна и остроумна. (Если, конечно, не вспоминать о докладе Жданова и о постановлении оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград».)
А вообще Ахматова шутку умела ценить (особенно литературную). Она была умна, насмешлива, красива, в поздние годы — величественна, как королева («Мама, не королевствуй», — говорил ей Лев Гумилёв). Как настоящая королева, она нуждалась в свите. Говоря прозаически, не могла оставаться одна. Она была совершенно не приспособлена к быту, не умела распоряжаться деньгами (впрочем, и денег особенных у неё никогда не было). Ей нужно было кому-то прочесть только что написанное стихотворение. И чтобы за ней ухаживали. Ей нужен был свой Эккерман (эту роль на себя взяла Лидия Чуковская).
Зато благодаря такой нелюбви к одиночеству мы имеем не одно жизнеописание поэта. Что в свою очередь породило множество мифов. Мифотворчеству, впрочем, способствовали и стихи Ахматовой, воспринимавшиеся как её интимный дневник, как исповедь. (Разговоры о том, что это «лирическая героиня», «маска», в расчёт принимать не стоит.)
Один из первых и очень устойчивых мифов — роман Ахматовой и Блока. Или по крайней мере любовь Ахматовой к Блоку.
Началось всё с того, что Блок посвятил ей мадригал (1914):
«Красота страшна» — Вам скажут, —
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан — в волосах.
«Красота проста» — Вам скажут, —
Пёстрой шалью неумело
Вы укроете ребёнка,
Красный розан — на полу…
Испанская шаль, розан в волосах и прочая испанизация Ахматовой не понравились. Но в ответном стихотворении, исполненном в том же ритме (1914), она писала о другом:
Я пришла к поэту в гости.
Ровно полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз
У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен;
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.
Всё это, а особенно, как ни странно, надрывный (но совсем не бабий!) плач по умершему Блоку («Принесли мы Смоленской заступнице, / Принесли Пресвятой Богородице / На руках во гробе серебряном Наше солнце, в муке погасшее, — / Александра, лебедя чистого». 1921), порождало толки о каком-то совершенно невероятном их романе. («Вся литература — это сплетни», — заметил один американский писатель.)
Правда, Варлам Шаламов утверждал категорично: «Блок не любил Ахматову». А сама Ахматова всю жизнь настойчиво повторяла, что никогда не принадлежала к «блоковскому гарему». Что наедине они не встречались. И т.д. Зато именно она нашла верные слова о Блоке — «трагический тенор эпохи».
Красивая, стильная, женственная — суперженщина (в отличие от Цветаевой) — она часто влюблялась. И очень по-женски ревновала даже тех, с кем (настоящего) романа не было: случай Исайи Берлина (в 1945—1946 годах он был вторым секретарём британского посольства в СССР).
Ему Ахматова посвящала стихи («Как у облака на краю, вспоминаю я речь твою…», 1945). О нём идёт речь в знаменитом «Третьем и последнем» посвящении «Поэмы без героя»:
Полно мне леденеть от страха,
Лучше кликну Чакону Баха,
А за ней войдёт человек...
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век.
А когда Берлин там, у себя в Англии, женился, Ахматова восприняла это как предательство. Да чего там Берлин! Она даже Пушкина ревновала к Наталье Николаевне.
Она очень по-женски сосредотачивалась на себе. Иногда проявляла сугубо женский (впрочем, даже обаятельный) эгоцентризм:
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
Исследователи спорят, имела ли право Ахматова говорить о Гумилёве как о муже, если они давным-давно развелись. Но, сдаётся, проблема в другом: она просит помолиться о ней, а ведь молиться нужно о них: о расстрелянном и о сидящем в тюрьме.
Но самое удивительное в её стихах — сочетание сугубой (вроде бы) женственности и неженской, даже какой-то нечеловеческой, силы. Всего один пример — её стихи о Сталине. «Что делает монахиня?» — спрашивал вождь. А она писала стихи. И даже если вопрос Сталина — миф, то стихи — жуткие и гениальные — реальность:
Я приснюсь тебе чёрной овцою.
На нетвёрдых сухих ногах,
Подойду, заблею, завою:
«Сладко ль ужинал, падишах?
Ты вселенную держишь, как бусу,
Светлой волей Аллаха храним.
И пришёлся ль сынок мой по вкусу.
И тебе, и деткам твоим?»
…Кажется, не осталось ни одной потаённой подробности её жизни и судьбы. Ахматову сейчас уличают, разоблачают, обвиняют. Появляются странные книги: «Анти-Ахматова», «Ахматова без глянца»… Но все они детсадовский лепет по сравнению с тем, как изобразил Ахматову в «Голубом сале» (1999) Владимир Сорокин. Цитата: «Когда серебристо-чёрный сталинский «Роллс-Ройс» в сопровождении двух «ЗИМов» охраны выехал из Спасских ворот, толстая женщина в лохмотьях кинулась наперерез кортежу с диким криком. В руках охранников появилось оружие. «Не стрелять! — приказал Сталин. — Это ААА. Останови». Остановимся и мы. Просто перескажем дальнейшее. Чудовищно омерзительная Ахматова рожает чёрное яйцо, кто его сумеет проглотить, тот и восприемник её творческого наследия. (Сумел только рыжий мальчик Иосиф, тоже довольно страшненький.) Это новый миф, созданный в противовес мифу шестидесятников, для которых Ахматова была иконой.
Что ж, приходится платить за славу, за то, что стала иконой и кумиром («Кто знает, что такое слава!» — писала она в стихотворении «Пушкин» в 1943-м).
Строки Ахматовой в обиходе: «Я на правую руку надела / Перчатку с левой руки»; «Столько просьб у любимой всегда, / У разлюбленной просьб не бывает...»; «Как не похожи на объятья / Прикосновенья этих рук».
«Могла ли Биче словно Дант творить, Или Лаура жар любви восславить?»! Что же, Биче, может, и не могла. А вот Ахматова могла.
И творила. «Всё расхищено, предано, продано…»; «Когда человек умирает, изменяются его портреты…»; «Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был»… Ахматова — медиум. Гениальный посредник между небом и коллективным бессознательным. Отсюда и слава, и мифы.
…А всё-таки в кайф порой перечислить её возлюбленных (Гумилёв, Модильяни, Недоброво, Шилейко, Лурье, Пунин, Гаршин, Берлин…). Осудить Бунина с его с дурацкой и до сих пор не прояснённой эпиграммой («Любовное свидание с Ахматовой / Всегда кончается тоской: / Как эту даму ни обхватывай, / Доска останется доской»). Поговорить о подтекстах трёх посвящений. Оборонить (к месту): «Россия Достоевского. Луна». Вспомнить (не к месту) об «ахматовских сиротах»…
Виктория Шохина, Частный Корреспондент
