Бельгиец по происхождению, последние десять лет он работает в Гамбурге в Thalia Theater.
В Москве в рамках «Сезона Станиславского» в октябре прошлого года он с большим успехом показал свои постановки «Отелло» и «Вишневый сад».
Bы создали «Компанию синего понедельника», целью которой была — цитирую — «борьба с мертвыми спектаклями, от которых пахнет, как от трупов в морге». Как вы определяете, какой спектакль живой, а какой мертвый, помимо, конечно, запаха?
(Смеется.) Ну, это основной момент… Самое главное, когда берешь пьесу, понимать, что твоя цель — не просто ее поставить. Важно определить личное отношение к теме, понять, насколько актуален этот текст, актуален для тебя, и потом обходиться с ним так, как тебе подсказывает интуиция и опыт, жизненный и театральный. Самое главное — это человек на сцене. Он должен быть живым и искренним каждую минуту. Пусть актер присвоит себе классический текст, пусть даже говорит его своими словами, понятными и ему, и зрителю. Если не воспринимать каждую постановку как очень личную, про меня, про нас и для нас, то мы просто будем докладывать зрителю старые пьесы. Или новые пьесы. Но это же тоска.
Какой должна быть идеальная реакция публики на ваши спектакли? И какая приводит вас в ужас?
Самое ужасное — это равнодушие. Нет ничего страшнее, чем зритель уставший и циничный. Такими часто бывают критики. Так что если публика вежливо похлопала и разошлась — это кошмар. Это намного хуже зрительского гнева, когда публика хочет просто растерзать артистов! Если из зала недовольно кричат, я этому рад. Мне нравится гнев зрителей, особенно если он общий, потому что театр — это место, где люди могут испытывать одинаковые эмоции. Театр — место единства. Даже если они против меня, если они хором кричат «буууу!» Но они вместе. Конечно, лучше успех (смеется). Конечно, лучше, когда зал затихает от восхищения или печали, или от ужаса — за героев, за самих себя. Тогда возникают секунды такой тишины, которой мы лишены в жизни. Когда публика начинает любить кого-то из героев, в этой любви она тоже достигает единства. А когда зал равнодушен — то он разъединен.
Вы говорите о борьбе со стереотипами, с так называемым традиционным театром, с мертвым театром… А с чем вы в себе боретесь? И что никак не можете одолеть?
Я тридцать лет занимаюсь режиссурой. Если бы я был доволен собой и своей работой, наверное, я бы давно уже бросил театр. Нельзя быть в восхищении от своей работы и продолжать ее делать, мне кажется. Я продолжаю потому, что надеюсь поставить лучше. И я ведь самоучка. Я сам осваивал режиссерскую профессию. А как можно учиться? Только на ошибках, которые я, естественно, продолжаю делать. У меня было множество ошибок, и сейчас они есть. И после премьеры я продолжаю исправлять ошибки, я актеров в покое не оставляю. У меня в Гамбурге была премьера «Братьев Карамазовых» буквально неделю назад. Нам дали только два месяца, чтобы репетировать, но я предупреждал сразу — «мне этого недостаточно!». Так и оказалось. Теперь, когда я приеду в Гамбург, мы продолжим работу над спектаклем.
Вообще у нас неправильное отношение к ошибкам. Они необходимы. Я считаю, что до тридцати лет молодые режиссеры должны совершить очень-очень много ошибок. Они и потом их будут совершать, всю жизнь будут совершать. Но в этом возрасте они просто обязаны экспериментировать и набивать себе шишки. Путь в театре может быть любым: например, мы во время репетиции занимаемся йогой, играем в мяч. На какие ухищрения я только не иду, чтобы актеры расслабились, забыли текст и начинали говорить свои собственные слова в роли. Другие режиссеры смотрят на меня как на ненормального (смеется).
А никогда не было такого, чтобы вы были просто в восторге от того, что сделали?
Конечно, когда публика благодарна, когда успех, когда я вижу, что зал полностью вовлечен в происходящее — я счастлив. Вот вчерашний спектакль прошел именно так. Но это только один вечер. Всего лишь вечер. А каждый новый спектакль — это вызов. Сегодняшний успех не гарантирует мне успех завтра. И то, что я был доволен собой сегодня, не значит, что с этого момента я стану делать лишь то, чем буду доволен. И я ведь, как любой режиссер, работаю с людьми. Например, в Гамбурге я вижу, как актерам трудно пережить долгую зиму, как они тоскуют без солнца, и это не может не отражаться на работе.
Герои ваших спектаклей — будь то шекспировские или чеховские — всегда наши современники, неустроенные, несчастные, которым неуютно, трудно жить. Вам близко это ощущение?
Понимаете, нам, католикам, с детства внушали, что человек — это нечто несовершенное. И это остается с тобой навсегда. Когда вырастаешь, усиливается чувство, что ты какой-то недостойный, что ты виноват перед людьми и Богом, что ты должен над собой неустанно работать… И в итоге мечтаешь освободиться, мечтаешь поскорее уже попасть в рай (смеется). Но именно поэтому я люблю театр: здесь пока еще сохранен человек во всей его неприкаянности и несуразности. А телевидение и голливудское кино — это не просто ложь. Это еще и грандиозная провокация для человека — такого, какой он есть. На экране создается иллюзия счастливого мира, от которой зрителю становится не по себе. Людям трудно быть такими, трудно следовать этим кино- и телеобразам. Люди в большинстве своем неудачливы и несчастны. По крайней мере, они очень часто так себя чувствуют.
Театр — единственное из всех искусств, где человека принимают таким, какой он есть. И показывают таким — с его комплексами, страхами, проблемами, депрессиями, с его неустранимым несовершенством. Здесь можно увидеть людей, которые ищут свой путь в этой жизни, ищут и постоянно ошибаются. Театр — это последнее место, где нет идеологии. Только здесь происходит встреча человека с человеком.
No comments:
Post a Comment