Не знаю, когда увижу, кажется, что жду уже вечность...
Хорошую статью нашла в журнале "Искусство кино":
Главная и неразрешимая загадка Чехова: он упорно называл свои пьесы комедиями, а ставились они всегда как драмы. Некоторые режиссеры пытались сделать комедию, но все равно не получалось. Вадим Дубровицкий выбрал компромисс: говорит, что ставил трагикомедию, объясняя комедийную часть тем лишь, что автор любил всех своих героев. (Сомнительно, однако, чтобы так-таки уж всех — доктринеру доктору Львову, к примеру, он явно не симпатизирует, как и помещице Зинаиде Саввишне Лебедевой). Театральный антрепренер и режиссер Дубровицкий взялся за полнометражный дебют для большого экрана, имея в активе 24-серийный «Полонез Кречинского» по трилогии Сухово-Кобылина. Он, таким образом, привык к крупным формам, и без смущения растянул своего «Иванова» на 167 минут. В результате возник эффект физиологического свойства: реальное ощущение томительной скуки, которая овладела заглавным героем. Режиссер, впрочем, на этот эффект вряд ли рассчитывал; напротив, он всячески пытался развлечь зрителя с помощью всевозможных приспособлений. За кадром звучит монотонный монолог Иванова, объясняющего доктору особенности своего недуга, и мы видим его то сквозь увеличительное стекло, то в отражении докторского зеркальца, то через подзорную трубу. Каждый раз полного облика на экране не возникает — только фрагменты, осколки разбитого вдребезги целого, бывшего совсем недавно — «пару лет назад» энергичным, бодрым, деятельным человеком. Пьеса была написана Чеховым в момент внезапного перелома, случившегося, когда ему было не 35, как Иванову, а гораздо меньше — 27-28 лет, и Лев Шестов назвал ее самой автобиографичной вещью писателя: был веселый, радостный человек, а «надорвался» и превратился в мрачного типа, который сеет вокруг себя духовную смерть и глухую безнадежность.
Внезапная болезнь помещика Николая Иванова, независимо от личных причин, ее породивших (как и причин преображения самого Чехова), сегодня чрезвычайно актуальна — не меньше, чем была актуальной в России через три десятка лет после отмены крепостного права, которые вполне соответствуют двадцати годам постсоветизма. Бурный порыв общественной энергии, всплеск надежд — и облом. Искренние страдания Иванова, которые с затаенной страстью передает Алексей Серебряков, реабилитируют его в наших глазах, заставляя забыть, что перед нами человек, виновный в гибели по меньшей мере двух преданных ему людей — жены Сары и двадцатилетней Саши. Но Дубровицкий заставляет нас открыть глаза, укрупняя образ Сары, которая обычно проходила неким фоном. Анна Дубровская в этой роли — прежде всего очень красивая молодая женщина, явно сексуально неудовлетворенная и эротически заряженная (замедленная сцена с виолончелью, которую Сара пристраивает между стройных ног в светлых чулках, высоко поднимая юбку — ее сексуальный вызов, который у мужа вызывает только отвращение). В Саре есть озорство (ей хочется «на сене кувыркаться»), ум, элегантное кокетство, и надоесть такая женщина, к тому же принесшая в жертву самое ценное, может только поистине больному человеку.
Дубровицкий формально следует правилам Чехова: если висит ружье, оно должно выстрелить. Ружье у него действительно стреляет, но не там и не тогда, да и не в тех руках. Но если стоит дерево, то Иванов на него влезает, если есть балкон, то Сара на него выходит. А если устраивают фейерверк, то возникает пожар — и это уже прямая отсылка к нашим дням, к бессмысленному и скучному маскараду в звериных харях, затеянному в доме Лебедевых. Такая же отсылка — знаки «модернизации»: воздушный шар, летящий над пролеткой Иванова, трескучий мотоциклет дамы-эмансипе. Модернизация какая-никакая есть, а счастья нет; жизнь никак не устраивается, и Иванову даже нет необходимости стреляться. Он умирает сам собой от того, что жизненные силы истощились и нет никаких надежд.
Нина Цыркун
No comments:
Post a Comment