В лубочном райке титанов отечественной культуры Чайковский всегда играл унизительную роль комического Петрушки. Взять хоть Пушкина: солнце российской поэзии, наше все, захочу – поэму к обеду напишу, захочу – пойду на сеновал бабу мять. Или вот Толстой – простой люд уважал, водку с крестьянами пил, траву в чистом поле косил. Полубезумный холерик Гоголь, картежник-ипохондрик Достоевский и доходяга доктор Чехов – все получили свою долю народного респекта; мол, мы и сами с тараканами, умом Россию не понять, а ее гениев тем паче. Чайковский на таком колоритном фоне выглядит блеклой карикатурой – слишком он какой-то нормальный, без озорных выпуклостей и столь любимой массами нерегулируемой бесятинки. Короче, мнительная гамлетовская интеллигентщина с повадками и интонациями Смоктуновского. К тому же – гей, хотя и «любим мы его не только за это». Да и «Лебединое озеро» с «Онегиными-Щелкунчиками» давно уже сидят у всех в печенках.
Но в этом-то и весь секрет привлекательности Чайковского – в его нетрагической нормальности, в его абсолютной созвучности духовному портрету нашего современника. Всю свою жизнь в искусстве и вне его Петр Ильич продирался через бытовые и творческие проблемы, знакомые каждому интеллигентному человеку – страдал от безденежья и любовных неурядиц, менял адреса и квартиры в поисках лучшей жизни, сомневался в собственных силах и способностях, наслаждался обществом друзей и единомышленников, кутил и мучился с похмелья, забывался в путешествиях подальше от родины, любил и ненавидел эту родину, сладо-страстно упивался плодами европейского просвещения и комфорта, страдал от головокружения в городе будущего Нью-Йорке и изнывал от блаженной лени в летнем дачном уединении. Судьба Чайковского знала множество странных эпизодов и резких поворотов – но это была ровная, правильная судьба. Он ведь не рос сызмальства лелеемым вундеркиндом, как Пушкин, и не был блестящим офицером, альфа-самцом и экспериментатором духа, как Толстой. Не смотрел в лицо смерти, как Достоевский, не был запойным пьяницей, как Мусоргский, или эксцентричным барином, как Тургенев. И этим оказался ближе к нам с вами, чем любой из вышеперечисленных.
Несмотря на то что Чайковский вел полную суетных треволнений жизнь, его путь пронизан везением. Начать с того, что у него было вполне счастливое детство в окружении любящих родителей, братьев-сестер, верной гувернантки Фанни Дюрбах и, конечно, музыки, которой Петя (или, как звала его Фанни, Пьер) начал заниматься с пяти лет. Экстраординарных способностей, вопреки популярному мифу, юный Чайковский не выказал – легендарный эпизод с Петей-сомнамбулой, бегающим по дому и вопящим «о, эта музыка, эта музыка!», есть не более чем романтическая фантазия биографов. На самом деле Чайковский с детства страдал унаследованной от деда странной болезнью спинного мозга – и когда пересиживал за роялем или слишком активно упражнялся с подаренной отцом оркестриной (огромный механический автомат, игравший оркестровые заготовки Моцарта и Верди), у него случались приступы, приводившие к бессоннице. Когда Пьеру исполнилось 10, его отвезли в Петербург, а в 12 Чайковский стал студентом Императорского училища правоведения, где и проучился семь лет – и тоже безо всяких ломок и ощущения собственной неуместности. Напротив, со многими однокашниками (например, с поэтом Апухтиным) композитор сохранил прекрасные отношения на всю жизнь и свое первое сочинение – романс на стихи Фета «Мой гений, мой ангел, мой друг...» – посвятил как раз училищному другу Сергею Кирееву. Так же легко и беспроблемно Чайковский оставил чин титулярного советника и службу в Министерстве юстиции и 21-летним новичком записался в музыкальные классы Русского музыкального общества – детище Антона Рубинштейна, которое через год, в 1862-м, превратится в Петербургскую консерваторию. В 1865-м Чайковский окончил консерваторию с серебряной медалью (заметьте, не золотой – никто, включая Рубинштейна, не разглядел в студенте-переростке большого таланта), и ему снова подфартило – выпускным сочинением начинающего композитора, кантатой на оду Шиллера «Радость», дирижировал Иоганн Штраус.
Повезло Чайковскому своевременно найти работу (тут же, по окончании учебы, профессором в Московскую консерваторию, которую, последовав примеру брата, открывал Николай Рубинштейн) – и еще более своевременно освободиться от работы, 13 лет спустя, благодаря волшебной вдове-меценатке Надежде фон Мекк. Роль, которую сыграла эта экзальтированная женщина в судьбе композитора, переоценить решительно невозможно. Для начала представьте себе, что в один прекрасный день по вашему адресу приносят письмо от далекой поклонницы-миллионерши, предлагающей вам ежегодное содержание в размере 6000 рублей в обмен на плевые музыкальные услуги (переложить простецкую пьеску на четыре руки, написать похоронный марш для поддержания мрачного мироощущения патронессы и т. п.) и полную взаимных комплиментов переписку, а на самом деле – за просто так, за то, что есть такой композитор Чайковский. Кроме того, как минимум раз в год Петр Ильич проводил осмысленное время в имениях фон Мекк – разумеется, в ее отсутствие: одним из правил игры было личное незнакомство благодетельницы и композитора. Все это не считая внеплановых выплат, которые страдавший денежным недержанием Чайковский регулярно выпрашивал у баронессы. Иногда Чайковскому казалось, что само провидение эпистолярно и финансово коммуницирует с ним через душу и разум вдовы железнодорожного магната.
Переписка Чайковского с Мекк (а это около тысячи писем) читается как захватывающий психологический детектив, полный тонких нюансов и изощренной драматургии. Чайковский, как и многие о ту пору, был эпистолярным титаном – для него было совершенно обычным делом до обеда написать штук тридцать писем. Он вообще дружил с письменным словом – с 1872 по 1876 годы молодой профессор подрабатывал музыкальным критиком «Русских ведомостей», в каковом качестве, например, посетил крупнейшее светское мероприятие последней четверти XIX века, премьеру «Кольца нибелунга» на первом вагнеровском фестивале в Байрёйте. Мизантропия и раздражительность Чайковского делали из него отличного критика и злостного смакователя деталей. Вот его резюме байрёйтского сборища: «В 10-м часу представление кончается, и тут начинается самая упорная борьба из-за существования, т. е. из-за места за ужином в театральном ресторане. Потерпевшие неудачу стремятся в город, но там разочарование еще ужаснее. В отелях все места заняты. Слава богу, если найдешь кусок холодного мяса и бутылку вина или пива. Я видел в Байрёйте одну даму, супругу одного из самых высокопоставленных лиц в России, которая во все свое пребывание в Байрёйте ни разу не обедала. Кофе был ее единственным пропитанием». Еще более едко Чайковский изничтожал в письмах литературных современников: «Никак не могу забыть, что Некрасов – этот защитник слабых и угнетенных, этот демократ, этот негодующий каратель барства во всех его проявлениях – был в жизни настоящий барин, т. е. проигрывал и выигрывал сотни тысяч рублей в карты, очень ловко затевал и приводил в исполнение литературные аферы». А вот про Достоевского: «Прочел в новой книжке «Русского вестника» продолжение «Карамазовых». Это начинает быть невыносимо. Все до одного действующие лица – сумасшедшие. Вообще Достоевский возможен только на одну часть романа. Дальше всегда идет сумбур». Недаром друзьями композитора были критики Кашкин и Ларош. Что касается собственно литераторов, то, несмотря на взаимные реверансы с Толстым и Достоевским, Чайковский терпеть не мог псевдорелигиозный пафос, поэтому ближе всех общался с бытописателями: Островским и Чеховым, с которым даже собирался писать оперу.
Не повезло Чайковскому по-настоящему дважды: с женитьбой и собственной смертью. Смысл женитьбы Чайковского на боготворившей его экс-студентке Антонине Милюковой был не до конца ясен даже ему самому. В письмах Петр Ильич прямым текстом сообщает, что совершенно равнодушен к невесте, комично описывает свои потуги вступить с ней в интимную связь и оправдывает себя попыткой поправить репутацию, порадовать отца и свить гнездо. После венчания супруги прожили вместе три дня, после чего Чайковский закатил чудовищную истерику, впал в депрессию, смылся за границу и толком не возвращался на родину три года. Так началась эпопея мытарств и безудержного творчества (в разъездах был написан «Онегин»), хорошо описанная Ниной Берберовой: «В Париже мечтал о Каменке, в Москве – о Плещееве, из Италии его гнало в Берлин, из Петербурга – в Киев». Странствия и удаленность от родины тяготили Петра Ильича: «А главное, не хочу ехать в Париж, ибо это мне претит, ибо это скучно, ибо я хочу летом жить в деревне и быть в России, ибо мне надоело, наконец, хотеть казаться не тем, что я есть, надоело насиловать свою природу, какая она паршивая ни есть. Вообще я теперь дошел вот до чего: хотите – знайте, любите, играйте, пойте меня; украшайте меня лаврами, венчайте меня розами, курите мне фимиамы, а не хотите – насрать и наплевать!» – писал композитор своему издателю Юргенсону. Что до «паршивой природы», то Чайковский, несмотря на вышеприведенное признание, никогда ее особенно не насиловал и не скрывал, имея соответствующий круг знакомых и будучи завсегдатаем большинства московских гей-шалманов (типа трактира «Саратов»). Мало того, он вполне по-отечески опекал и наставлял на гей-путь истинный младшего брата Модеста – их переписка полна колоритнейших деталей специфического быта и жаргона того времени (отсутствие эрекции на женщину Чайковский называет уморительным словечком «невстаниха»), а обиженное письмо Петра Ильича по поводу развратника князя Грузинского, явившегося на квартиру композитора, чтобы подсматривать за учениками расположенного напротив кадетского корпуса, даст фору любой миниатюре Хармса.
Чайковский окончательно вернулся на родину к середине 1880-х полноценной звездой европейской музыкальной жизни. Его отношения с властью наладились. С Александром-освободителем у композитора не клеилось: когда Николай Рубинштейн заказал ему написать увертюру на 25-летие коронации Александра II или кантату на открытие храма Христа Спасителя, композитор сетовал, что «без отвращения нельзя приниматься за музыку, которая предназначена к прославлению того, что, в сущности, нимало не восхищает меня. Ни в юбилее высокопоставленного лица (всегда бывшего мне порядочно антипатичным), ни в храме, который мне вовсе не нравится, нет ничего такого, что бы могло поддеть мое вдохновение». Зато Александр-миротворец оказался поклонником Чайковского и выделил ему ежегодную пенсию в 3000 руб. Композитор ответил кантатой на коронацию царя и как-то отметил, что «выглядел бы неблагодарным, лично участвуя в открытии Всемирной выставки в Париже, приуроченной к празднованию 100-летия Великой французской революции, – торжествах, которым его величество не может симпатизировать». Петр Ильич превратился в главного посла российской музыки за рубежом: в 1887-м, переборов боязнь сцены, он едет в первое турне как дирижер (Ромен Роллан оставил смачную ремарку о Чайковском – «дирижере-автомате»). Он с огромным успехом гастролирует по Европе и Америке, принимает профессорскую мантию Кембриджа, заводит дружбу с Григом и Дворжаком, открывает первый сезон Карнеги-холла, пишет «Пиковую даму» и сближается с «кружком Беляева» – наследниками «Могучей кучки», с которой его связывали сложные человеческие и эстетические отношения. Для них он уже не апостол вредоносного западничества и не враг по ту сторону московско-питерской баррикады, для них он (как и для только-только народившейся молодой интеллигенции в лице Бенуа, Бакста и Дягилева) – живая икона, символ международного успеха русской музыки. Он и в молодости был франтоват и предельно внимателен к одежде, но теперь, увенчанный царской сединой, выглядел просто шикарно, притягивая к себе все новых обожателей шармом таланта, интеллекта и человечности. Тем не менее к своему образу Чайковский относился не без иронии.
Зачем он ровно через неделю после премьеры «Патетической», в самый разгар эпидемии холеры, выпил тот злосчастный стакан некипяченой воды, не знает никто. Кажется очевидным, что это не могло произойти случайно: ни в ресторане Лейнера, где это якобы случилось и где за кипячением зараженной невской воды ревностно следили, ни дома на Гороховой – Чайковский был педантом по части личной гигиены. Кроме того, холера косила в основном люмпен-пролетариат – высшие слои общества остались практически ею нетронутыми. Популярная версия «суда чести» однокашников Чайковского, приговоривших его к смерти за якобы растление племянника кого-то высокопоставленного, – классический бред в формате шизофренических теорий заговоров. Во-первых, к гомосексуализму Чайковского давно привыкли – в последние годы жизни композитор не скрывал нежных чувств к своему племяннику Бобу Давыдову, и даже этот вполне вопиющий факт ему легко прощали. Во-вторых, среди высокопоставленных чинов и членов царской фамилии было полно открытых геев. В-третьих, Императорское училище правоведения имело репутацию знатной гей-теплицы – на сей счет у студентов имелся даже соответствующий гимн! Да и вообще, представить себе самоубийство Чайковского, тем более столь варварским способом, как самозаражение холерой, совершенно невозможно – тем более что от холеры когда-то умерла его мать. Вот что Петр Ильич написал однажды Надежде Филаретовне фон Мекк: «О насильственной смерти нечего и думать. Нужно Вам сказать, что я глубоко привязан к некоторым из моих родных, т. е. к сестре, к двум младшим братьям и к отцу. Я знаю, что, решившись на самоубийство и приведши эту мысль в исполнение, я должен поразить смертельным ударом этих родных. Есть много и других людей, есть несколько дорогих друзей, любовь и дружба которых неразрывно привязывает меня к жизни. Кроме того, я имею слабость (если это можно назвать слабостью) любить жизнь, любить свое дело, любить свои будущие успехи. Наконец, я еще не сказал всего того, что могу и хочу сказать, прежде чем наступит пора переселиться в вечность».
Представляется правдоподобной одна версия: Чайковский заразился холерой за день-два до посещения ресторана Лейнера и, дабы не опозорить семью (он мог заразиться от мужчины-проститутки, которых нередко посещал в Питере), разыграл при участии ближайших друзей инсценировку заражения. В любом случае, эта, последняя, болезнь забрала с собой все так досаждавшие композитору болячки его естества – «хандру, доходившую до галлюцинаций и безумия», «мизантропию, но мизантропию особого рода, в основе которой вовсе нет ненависти и презрения к людям» – и пощадила только его главную болезнь, музыку. «Серьезную музыку на воздушный сюжет», как писал про Чайковского Ларош, музыку, которую он сочинял «на манер сапожников, а не на манер бар, каковым был у нас Глинка, гения коего, впрочем, я и не думаю отрицать. Моцарт, Бетховен, Шуберт, Мендельсон, Шуман сочиняли свои бессмертные творения совершенно так, как сапожник шьет свои сапоги, т. е. изо дня в день и по большей части по заказу».
5 цитат из переписки Чайковского
Человеческая сторона гения
1873 «Успех моих сочинений нисколько не может произойти оттого, что я, как хуй на имянинах, являюсь делегатом от русской музыки, без денег, без инструкции, не имея возможности ничего организовать, ибо правительство решительно отказывается от субсидий, словом, находясь в положении самом глупом и щекотливом. Гораздо выгоднее будет для меня явиться в Париже не на выставке, где всякая жопа будет из кожи лезть, чтобы ее слушали и дали ее патент на всемирную известность...» (издателю Юргенсону)
1876 «Я так заматорел в своих привычках и вкусах, что сразу отбросить их, как старую перчатку, нельзя. Да притом я не обладаю железным характером и после моих писем к тебе уже раза три отдавался силе природных влечений. Представь себе! Я даже совершил на днях поездку в деревню к Булатову, дом которого есть не что иное, как педерастическая бардель. Мало того, что я там был, но я влюбился как кошка в его кучера!» (брату Модесту накануне женитьбы)
1879 «Удивительно, как я охладел к театру. Я только и счастлив, и доволен, когда сижу дома вечером, в халате, и не слышу никаких звуков, не вижу никаких лиц. Обедаю ежедневно в Diner de Paris. Вместо театра у меня явилась другая слабость: покупать! Вчера купил 8 галстухов!» (брату Анатолию)
1880 «Я совершенно против французских заголовок отдельных нумеров и убедительно тебя прошу все их выкинуть и велеть русские заголовки переставить на середину. /.../ Некоторые переводы заголовок чудесны. Например, choeur des filles! Это звучит: хор блядей!!! Пожалуйста, голубчик, все это к черту». (Юргенсону)
1880 «Помнишь банщика, который мыл нас в Челышевых банях? Анатолий писал мне в Каменку, что он видел его в других банях и был даже предметом приставаний со стороны банщика. Вследствие этого я всю дорогу думал о нем /.../ и по этому случаю отправился в баню. Провел три часа в бане а ля Володя Шиловский, т. е. пил, ел, угощал весь персонал, начиная с прикащика, и наконец остался с Васей наедине. Что это за прелесть!» (Модесту)
«Неизвестный Чайковский»
М., «П. Юргенсон», 2010
В этом академическом издании впервые опубликованы письма композитора – без купюр. Обрамлением служат разделы с перепиской родителей композитора, письмами его гувернантки Фанни Дюрбах и музыкальные шутки Петра Ильича.
Текст: Леонид Александровский, GQ.ru
No comments:
Post a Comment