Бродский

      Я был только тем, чего
      ты касалась ладонью,
      над чем в глухую, воро'нью
      ночь склоняла чело.

      Я был лишь тем, что ты
      там, снизу, различала:
      смутный облик сначала,
      много позже -- черты.

      Это ты, горяча,
      ошую, одесную
      раковину ушную
      мне творила, шепча.

      Это ты, теребя
      штору, в сырую полость
      рта вложила мне голос,
      окликавший тебя.

      Я был попросту слеп.
      Ты, возникая, прячась,
      даровала мне зрячесть.
      Так оставляют след.

      Так творятся миры.
      Так, сотворив их, часто
      оставляют вращаться,
      расточая дары.

      Так, бросаем то в жар,
      то в холод, то в свет, то в темень,
      в мирозданьи потерян,
      кружится шар.

***

      Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
      дорогой, уважаемый, милая, но неважно
      даже кто, ибо черт лица, говоря
      откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
      и ничей верный друг вас приветствует с одного
      из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
      я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
      и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
      поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
      в городке, занесенном снегом по ручку двери,
      извиваясь ночью на простыне --
      как не сказано ниже по крайней мере --
      я взбиваю подушку мычащим "ты"
      за морями, которым конца и края,
      в темноте всем телом твои черты,
      как безумное зеркало повторяя.

***

      Опуская веки, я вижу край
      ткани и локоть в момент изгиба.
      Местность, где я нахожусь, есть рай,
      ибо рай -- это место бессилья. Ибо
      это одна из таких планет,
      где перспективы нет.

      Тронь своим пальцем конец пера,
      угол стола: ты увидишь, это
      вызовет боль. Там, где вещь остра,
      там и находится рай предмета;
      рай, достижимый при жизни лишь
      тем, что вещь не продлишь.

      Местность, где я нахожусь, есть пик
      как бы горы. Дальше -- воздух, Хронос.
      Сохрани эту речь; ибо рай -- тупик.
      Мыс, вдающийся в море. Конус.
      Нос железного корабля.
      Но не крикнуть "Земля!".

      Можно сказать лишь, который час.
      Это сказав, за движеньем стрелки
      тут остается следить. И глаз
      тонет беззвучно в лице тарелки,
      ибо часы, чтоб в раю уют
      не нарушать, не бьют.

      То, чего нету, умножь на два:
      в сумме получишь идею места.
      Впрочем, поскольку они -- слова,
      цифры тут значат не больше жеста,
      в воздухе тающего без следа,
      словно кусочек льда.

***

      Tочка всегда обозримей в конце прямой.
      Веко хватает пространство, как воздух -- жабра.
      Изо рта, сказавшего все, кроме "Боже мой",
      вырывается с шумом абракадабра.
      Вычитанье, начавшееся с юлы
      и т. п., подбирается к внешним данным;
      паутиной окованные углы
      придают сходство комнате с чемоданом.
      Дальше ехать некуда. Дальше не
      отличить златоуста от златоротца.
      И будильник так тикает в тишине,
      точно дом через десять минут взорвется.

***

      До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу
      в возбужденье. Что, впрочем, естественно. Ибо связки
      не чета голой мышце, волосу, багажу
      под холодными буркалами, и не бздюме утряски
      вещи с возрастом. Взятый вне мяса, звук
      не изнашивается в результате тренья
      о разряженный воздух, но, близорук, из двух
      зол выбирает бо'льшее: повторенье
      некогда сказанного. Трезвая голова
      сильно с этого кружится по вечерам подолгу,
      точно пластинка, стачивая слова,
      и пальцы мешают друг другу извлечь иголку
      из заросшей извилины -- как отдавая честь
      наважденью в форме нехватки текста
      при избытке мелодии. Знаешь, на свете есть
      вещи, предметы, между собой столь тесно
      связанные, что, норовя прослыть
      подлинно матерью и т. д. и т. п., природа
      могла бы сделать еще один шаг и слить
      их воедино: тум-тум фокстрота
      с крепдешиновой юбкой; муху и сахар; нас
      в крайнем случае. То есть повысить в ранге
      достиженья Мичурина. У щуки уже сейчас
      чешуя цвета консервной банки,
      цвета вилки в руке. Но природа, увы, скорей
      разделяет, чем смешивает. И уменьшает чаще,
      чем увеличивает; вспомни размер зверей
      в плейстоценовой чаще. Мы -- только части
      крупного целого, из коего вьется нить
      к нам, как шнур телефона, от динозавра
      оставляя простой позвоночник. Но позвонить
      по нему больше некуда, кроме как в послезавтра,
      где откликнется лишь инвалид -- зане
      потерявший конечность, подругу, душу
      есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне
      как выползти из воды на сушу.

***

И ещё немного "отрывков", нечаянно чем-то необъяснимo тронувших. 
Выписываю сюда эти фрагменты, чтобы, перечитав, возможно, снова  ощутить неуловимое эхо...:


"Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже
      одиночество".

"Мы уже не увидимся -- потому
      что физически сильно переменились.
      Встреться мы, встретились бы не мы,
      но то, что сделали с нашим мясом
      годы, щадящие только кость,
      и собаке с кормилицей не узнать
      по запаху или рубцу пришельца".

"Как ни скрывай черты,
      но предаст тебя суть,
      ибо никто, как ты,
      не умел захлестнуть".

"Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
      Нарисуй на бумаге простой кружок.
      Это буду я: ничего внутри.
      Посмотри на него -- и потом сотри".

" Потому что часы продолжают идти непрерывно, боль
      затухает с годами. Если время играет роль
      панацеи, то в силу того, что не терпит спешки,
      ставши формой бессоницы: пробираясь пешком и вплавь,
      в полушарьи орла сны содержат дурную явь
      полушария решки".

"Время больше пространства. Пространство -- вещь.
      Время же, в сущности, мысль о вещи.
      Жизнь -- форма времени".

"Любовь сильней разлуки, но разлука
      длинней любви. Чем статнее гранит,
      тем явственней отсутствие ланит
      и прочего".